Изгнание беса насилия

Мыслима ли современная война богословски? Этот вопрос можно задать только ощутив его ужасную и вместе с тем постижимую рассудком реальность. Постижимую рассудком, потому что план войны хладнокровно разрабатывается. Вычисляется количество жизней, которые придется положить, взвешиваются интересы государств или коалиций, которые ведут или объявляют войну. Война не начинается как стихийное бедствие, как старинный набег, ибо мы не живем больше при племенном строе. Война скрывается за песнями о свободе, за обращением к такому мирскому божеству, как международное право, за желанием, которое притворяется желанием мира, хрупкого и подвижного царства, имя которому -международное сообщество.

Страна, которая ввязывается в войну, не скрывает своих чисто материальных интересов, защиты своих прав, которым угрожают враги. Этих врагов она выбирает себе по собственной неумолимой логике, в правильности которой она убедит союзников, разделив с ними добычу.

От тотальной войны никуда не уйти. Для очистки совести мы будем взывать к Женевским соглашениям, будем оплакивать невинные гражданские жертвы, словно люди, сражающиеся по обе стороны, - не такие же невинные жертвы, раздавленные равно идеалистической идеологией обоих лагерей. Современное выражение «тотальная война» лишь обновляет «понятие современной абсолютной войны во всей своей подавляющей энергии», как высказался еще генерал Карл фон Клаузевиц, умерший в 1831г. Согласно фон Клаузевицу, необходимо достичь высшей степени резкости в ведении войны, чтобы ее не достиг противник. По логике вещей, две армии «должны пожирать друг друга, как вода и огонь».

В битвах не должно быть никакого хаоса. Стратегия разрабатывается рационально, ее порядок не оставляет места для непредвиденного. Война вдохновляется единственной логикой: победа как условие мира. Ибо, согласно знаменитому утверждению Клаузевица, «война есть продолжение политики иными средствами».

Если понимать войну таким образом и планировать мир во взаимосвязи с ней, для вопроса о справедливой войне не остается места. Здесь, как нигде, подходят слова Паскаля: «Что по эту сторону Пиренеев - истина, то по ту сторону -заблуждение». Кроме несказанных жестокостей, долговременных экономических кризисов, попрания нравственных ценностей, оставляющего неизгладимый отпечаток, увеличения числа хронических больных, к которым прибавляется неисчислимое количество психопатов, слово «мир» таит в себе лишь отсутствие состояния войны, диалектику господина и раба. Пройдут многие годы, может быть, десятилетия, пока новые поколения забудут обиды и поверят в примирение.

Пока будут победители и побежденные, мир будет принадлежать сильным. Кто послабее, увидит крушение своих империй, конец своего престижа. Национальному сообществу потребуется большая смелость, чтобы отказаться от своего тщеславия. На смену наглости приходит обман. Что до слабых стран, получивших независимость, они должны будут понять, что это вовсе не означает свободы. За юридическим термином «независимость» часто кроется возвращение в ином облике эксплуатации, покончить с которой была призвана постколониальная эра. В сознании «униженных и оскорбленных» народов остается убеждение, что они останутся вечно зависимыми, потому что не могут освободиться путем развития высоких технологий, так как от них уплывают товары, производство которых обеспечивает величие других. Более или менее прикровенный расизм, откровенная корысть, воля к господству в Северном полушарии помогает поддерживать рабское положение нищих стран, и, чтобы проучить шалунов, у Совета безопасности ООН всегда есть право вето.

У богатых стран есть возможность привлекать сильные умы, чтобы поставить их у себя на службу науке. Наука расчищает путь к производительной технологии, деньгам и власти. Униженные страны в праве потреблять эту науку, но не производить ее. Иначе у них могут появиться непростительные амбиции. Прометеевский идеал должен по-прежнему принадлежать Западу. Восточному уму надлежит быть фаталистическим; восточное сердце придерживается фанатизма. Общество иератично до интегризма, но интегризм только на руку великим державам, ибо он доказывает превосходство Запада и его право на вторжение туда, где, по его мнению, в опасности свобода. Ибо основная аксиома в том, что никто не имеет права на свободу по отношению к Западу. Можно при случае требовать соблюдения свобод в относительно слабой стране, принадлежащей к западному пространству.

Свобода слабых признается сильными лишь тогда, когда она обретена. Когда она в становлении, она расценивается как мятеж, интифада. Поэтому к ней применяются полицейские меры. Слабые используют оружие терроризма. Оно принято в левых кругах, прошедших западную школу. Это оружие дикое, варварское, достойное осуждения, и это разумеется само собой. Но оно особенно беспокоит дух полицейского общества потому, что не соответствует правилам искусства цивилизованных народов, то есть классической войны.

Создан целый словарь, чтобы настроить чуткую совесть против бедного и безоружного человечества. Так, бомба, брошенная в Галилее палестинцем из Ливана, рассматривается как террористический акт, и, напротив, израильский солдат, стреляя в ребенка, вооруженного камешками, участвует в операции подавления по приказу правительства. Для определения сходных действий используются два разных словаря.

Рациональность есть атрибут реальной или виртуальной мировой империи. Обычное или иное оружие - составная часть этой рациональности. К принципам взывают, когда они полезны; их знать не хотят, если перевешивает государственный интерес. Требуют суверенитета для страны, подчиненной чужому блоку, и не слишком торопятся требовать его для раздражающе гордого народа, который может и не стать союзником.

Группировки и подгруппировки больших государств, также как и малых, движимы смесью весьма земных страстей и интересов. У бедуинов пустыни есть перед ними преимущество ярости, поэзии хаоса. Великие державы руководствуются расчетом, который позволяет им цитировать все хартии прав человека, составленные Западом с XVIII в., и пребывать в коллективной иллюзии, если вообще за их поведением стоит какая-то искренность. Международное насилие - часть этой безнравственности.

Самое трагичное в насилии - его абсурдность. Кто на протяжении долгих лет страдания познал коллективный опыт смерти, тот познал иррациональность в чистом виде. Когда страсти народов бушуют на земле обетованной, жизнь становится драгоценнейшим из даров.

Во время бури ставится единственный вопрос: как спастись? В таком положении для умов естественно быть искушаемыми непосредственностью бесцветного ультрапрагматизма. Когда полнейшая безнадежность продлевается на неопределенный срок, напрашивается единственный вопрос: как мне спастись от смерти? Но когда этот вопрос утверждается как единственный факт текущей жизни, когда он перестает быть исключением, тогда он становится банальным. Он становится такой же вещью, как камень, все значение которого - в его огромности, количественности. Тогда он становиться частью равновесия, поддерживаемого властью, элементом политического размышления, упражнением для ума, эстетической реальностью. Ибо наихудшая позиция человека во время разгула насилия - это бесчувствие к насилию.

В бездне уничтожения вещей, людей, а стало быть, и того человека, который уничтожает, истинным грехом бывает бесчувствие. Ведь по этой логике, в виду насилия, можно самому занять место в концерте безумцев, ввязаться в пляску смерти, вообразить, что совершаешь подвиг спасения, когда у тебя руки душителя. Можно потерять из виду Того, Кто устанавливает различие - если оно вообще когда-либо существовало в очах Божиих - между воином и убийцей. Можно защищать на словах ценности, которых на практике никогда не утверждал. Эти ценности двусмысленны и подозрительны уже потому, что себя ты защищаешь в ином плане. Эти ценности извращены ненавистью, изуродованы тем фактом, что их отделяют от всей совокупности ценностей. Мы никогда не поймем с достаточной ясностью, что убийство исходит из сердца, что никакое зло не бывает внешним, а насилие - это лишь плоское воскрешение гордыни и тщеславия племен, которые никогда не узнавали в другом лика Божия.

Когда большую часть жизни проводишь в огне, месяцами без воды, без пищи, без света и без работы, понятие революции справедливо вызывает безумный смех. Единственной целью, к которой надо стремиться, становится само существование. День и ночь мы кружимся вихрем в концерте безумцев. Городские исчезающие тени ведут пляску смерти. Единственное, что помнится, это то, что мира больше нет. Всякое утверждение двусмысленно и подозрительно, всякий разговор обречен на тривиальность. Надежда исчезает, когда время пусто. Иногда его заполняет ностальгия. Всякая грань между внешним злом и внутренними испытаниями вот-вот исчезнет. Единственный отпечаток души - измученное тело, которое знает суету всех вещей, отсутствие Бога. Грех превращает жизнь в призрак. Грешу, следовательно, существую.

О грехе нет речи, потому что грех иррационален. Когда душа до извращения поражена грехом, она больше не определяется Логосом, источником ее мира и строя. Повторение греха порождает страсть, которая есть нравственное безумие в чистом виде. Когда апостол Павел говорит, что смерть есть воздаяние за грех, речь идет не о наказании, применяемом к грешнику извне, по Божьему приговору. Бог - не председатель трибунала. Речь идет просто о том факте, что смерть неотделима от всякого греха, рождающегося в нашем уме. Всякий грех несет в себе зародыш смерти. Прежде всего, грех есть разрушитель внутреннего существа; а потенциально - бытия в целом.

Не оттого ли отношения между людьми становятся предательскими, что изначальное греховное послание установило между ними ложные узы, в которых задыхается истина? Физическое насилие лишь красноречиво выражает факт взаимной ненависти. Оно совершается из страха перед истиной. Истина больше не передается, так как люди не хотят жить ею. Сначала, из ненависти к Богу, встать в позу жертвы, затем опереться в жизни на ложные основания и убивать других - такова неумолимая логика тех, кто добровольно отрезал себя от источника жизни. Даже во имя Бога такие люди укрепляются в Прометеевом безумии, в вызове формальной свободы, отрицая Слово Божие, которое одно может наставить нас и заложить основы нашей свободы.

Как ужасно это язычество иератического общества, лишающее имя Божие всякого содержания! Слово «Бог» начинает обозначать в нем волю к власти, становится религиозным символом террора. В конце концов, Бог может даже превратиться в понятие, а стало быть - в идола. Его имя может стать орудием истории, и это орудие люди уже не получают от Него, а выковывают сами и самовольно придают Ему. Святость уступает место героизму, и святым считается только воин.

Согласно этой логике, каждая группа заговорщиков может толковать Божию мысль, ибо войну ведет один Бог. Вера в Бога основывается на том, что Он сеет смерть среди чужих, и тем истинней Бог, чем больше этой смерти. Не человек ли -наместник Бога, как утверждает Коран? И, само собой, каждый приписывает это наместничество себе. Представляется нормальным, что каждый мнит себя предназначенным свыше для осуществления этой функции во временной жизни. Каждый считает, что наделен правом жизни и смерти. Следовательно, всякая война метафизична, и идти на смерть можно лишь религиозно, даже если в мирное время не считаешь себя верующим. На войне человек становится мистиком, в какие бы слова это ни облекалось. Если не верить в законность перехода воли Божией в волю человеческую, усомнишься и в себе как в толкователе судеб людских. Такое сомнение поведет к примиренчеству, а там и к рациональности, которая ставит Логос выше и вне собственного мнения рассуждающего. Такая рациональность учтет и существование другого.

Однако в описываемой нами логике важен такой пункт, как отсутствие другого. Или, если он кажется существующим, -так как с ним идет сражение, - то он может быть лишь случайным фактом, ибо мистика войны важнее, чем сама война. Другой не имеет исторического значения, ибо, если бы таковое имелось, он вошел бы в единство. В какой-то мере речь идет даже не о победе, ибо в Божием замысле наши уже победили. Победа - нечто вроде платоновской идеи, каково бы ни было ее эмпирическое выражение. Если оно не совпадает с вечным образцом, то измениться должна действительность. Основание для отлучения других - отождествление себя с целым, а если количественно ты все же не равен целому, то... тем хуже для фактов.

Для тех, кто держится этого взгляда, всегда существует священный союз, создаваемый Богом. Иначе у Бога не было бы постоянного наместника. Стало быть, данная историческая обстановка есть лишь знак метаисторической истины, которая Промыслом возложена на нас. На этой миссии основано настоящее, и она же обеспечивает будущее. Недочеты заставляют еще сильнее держаться за взращиваемый миф -миф, возвещающий другим конец. Когда душа одержима жаждой крови, вера уступает место идеологии. Слова из религиозного лексикона сохраняются, но изменяется их содержание. Они становятся символом исторической действительности или того смысла, который мы усматриваем в конкретной ситуации.

Именно мифологическое прочтение прошлого становится решеткой, разделяющей знание фактов и то знание, которое определяет действие. Поэтому и изгоняется другой из физического или нравственного мира. Если он не имеет права на жизнь сегодня, это потому, что его существование в прошлом было ошибкой. Его нельзя ни так перевоспитать, чтобы он отказался быть самим собой, ни с легкостью смести с земли живых. Зато можно, переделывая историю, прогнать его из обители мертвых. Не нужно ему принадлежать исторической памяти своего народа. Удалить его за пределы времени важнее, чем поразить отлучением теперь. Поскольку удобнее терпеть его в пространстве, прежде всего требуется сделать так, чтобы он попросил для себя статуса беженца в истории. Пусть он им подавится!

Однако жертва, хоть она уже не бунтует, еще не уничтожена до конца. Нельзя, чтобы большинство было судимо совестью меньшинства. Битва не закончена, пока меньшинство не отказалось от чтения своей истории. Идеология необходима затем, чтобы люди, принадлежащие к меньшинству, отказались от самих себя или, по крайней мере, свыклись с маской, которая надолго скроет лицо.

Идеология постулирует время для ее основания. Это выражение означает не просто исторический период, но ритм, нечто вроде Бергсоновой длительности, которая, если вы, из страха или из соображений выгоды, станете ее сообщниками, лишит вас вашей особенности и бросит вас в то, что будет выдано за истину. В этом утонченное и ужасное насилие, которое может обойтись и без оружия. Оружие, в конце концов, лишь символ отлучения, которому подвергается другой.

Несомненно, войну ведут боги. Земля лишь отражает безжалостность небес. Смерть столь чужда и враждебна нашей природе, что должна быть подчинена божественной причине. Отвергаемая человеком как последнее жало в его плоть и в его историю, она может быть основана только на воле Бога, Который вправе избирать себе наместников, каких Емуугодно. Вот почему учение о смерти не находит себе истинного места в религиях рока, в которых боги и богини подвержены человеческим страстям. Учение о смерти других мыслимо лишь в таком единобожии, в котором Бог не знает любви к другим, ведущей Его на смерть. Если Бог не приемлет смерти на Себя, чтобы сделать других участниками возникающего из нее воскресения, Он неукоснительно обрекает не своих на уничтожение. Бог, Который не знает внутреннего диалога с Самим Собой, тем более не знает диалога с язычниками и неверными. Еврейская чуткость допускает, что на вопрошания Иова дается подлинный ответ в том воздаянии, которое получает он за свои испытания. Но для того, кто осознает неизмеримое, ответ Иову несет только позднейшее единобожие, в котором открывается «Агнец, закланный прежде веков».

Хуже всего, когда человек основывает ложь своего сердца на Боге, на Боге, который решительно избирает себе наместников, чтобы сделать из них убийц. Это учение не знает античного рока, которому были подчинены боги и богини с человеческими страстями. Смерть других становится необходимой, когда Бог представляется всемогущим, Который гонит злого от Лица Своего и не принимает смерти на Себя. Единственный способ для Бога вступить в диалог с человеком - это отказаться от Своего всемогущества из бесконечного сострадания и уважения к свободе Своей твари. Тогда Бог возникает из Своей добровольной смерти в воскресении, восстанавливающем человека.

Когда христиане убивают во имя Христово, они «иу-действуют», в том смысле, что обращаются к Богу, отлучающему чужих, в духе 8-го и 9-го стихов 1 Зб-го псалма: «Дочь Вавилона, опустошительница! Блажен, кто воздаст тебе за то, что ты сделала нам! Блажен, кто возьмет и разобьет младенцев твоих о камень!».

Отрицает такую позицию один Иисус Христос: «Он, будучи образом Божиим, не почитал хищением быть равным Богу; но уничижил Себя Самого, приняв образ раба, сделавшись подобным человекам и по виду став как человек; смирил себя, быв послушным даже до смерти, и смерти крестной» (Фил. 2,6-8).

Сколь далек христианский мир, со своим понятием о священных войнах против неверных, от этого воззрения! Я не буду останавливаться здесь на истории христианских народов, узаконивших насилие. Священные войны против «неверных» велись христианскими государями разных стран, в частности, Испании. Если крестовые походы не заимствовали из ислама всех элементов понятия «джихад», тем не менее верно, что права Божий - как у пилигримов Запада, так и в Византийской империи - защищались в походах, которые проповедовали мистики. Обращаясь к английскому народу, св. Бернард Клервоский говорил: «Земля дрожит, ибо Господь небесный утратил Свою землю, на которой Он явился среди людей (...) И сейчас, по грехам нашим, враг Креста поднимает там свою кощунственную голову и опустошает мечом землю святую, землю обетованную». Участие в крестовом походе означает, по св. Бернарду, спасение, прощение грехов и вечную славу. Он, вероятно, не задавался вопросом о том, была ли Палестина для мусульман святой землей, связанной с вознесением Пророка. При этом подходе Слово доказуемо мечом.

То же самое следует сказать и об исламе, который осуществлял завоевания во имя Божие и признавал за собой статус завоевателя. Христианский мир в форме империи был во многом подобен так называемому Дар эль Ислам, пространству, управляемому мусульманами, с немусульманской частью Дарэль-Гарб, где велась война во имя Божие, джихад. Ислам связан не с местом, а со Словом, и он узаконивает священную войну из желания принести Слово Божие в завоеванный край. Мусульманская религия в странах, покоренных мусульманами, предлагалась язычникам, если те соглашались ее принять, но не иудеям и не христианам.

Стало быть, нужно признать, что мусульманская священная война требует от воина духовной подготовки; она завершается великой внутренней битвой против страстей, которая называется джихад акбар. Здесь св. Бернард, сам того не зная, являет сходство с последователем ислама, ибо крестоносец, как и мусульманский воин, получает спасение в битве за Бога.

Позиция христианского Востока в этом вопросе ясна. Св. Иоанн Златоуст отлучал всякого, кто учил, что нужно убивать еретиков. Что до св. Василия Великого, он подвергал церковному наказанию воинов, принявших участие в войне. Каппадокийская Церковь, к которой он принадлежал, также как и Византийская, категорически отказывалась канонизировать солдат, погибших на войне.

Первые христиане думали преодолеть войну верой, молитвой и силой Божией. Но империя, хотя и ставшая христианской, не могла упразднить армию. Эта империя не была еще Царством Божиим. Ей нужно было защищаться от варваров. Свои победы и свою долговечность она понимала как защиту христианского дела. Крест становился орудием торжества в веке сем. Византийское богослужение полно проявлений этой идеологии, хотя одновременно в ней развивается духовность смирения и кротости.

Здесь не место спорить с понятием «справедливой войны», которое встречаем у бл. Августина и св. Фомы Аквинского. Думаю, что христианское понятие об этом нигде не было так извращено, как в Византии. Каждое утро все Православные Церкви мира поют: «Спаси, Господи, люди Твоя и благослови достояние Твое, победы православным христианам на супротивныя даруя».

Конечно, у христианского Востока не было учения о войне. Он, однако, воспринял идею защитной войны, ведомой против турок или против «католических» армий, когда они вторгаются в православную страну, как то было в России. Нет здесь больше, правда, и пацифистких теорий, тем более, что с распадом Византийской империи Православные Церкви в большинстве своем оказались вне старых патриархатов и стали автокефальными Церквами, географическое пространство которых совпадает с соответствующими национальными регионами. У национальных Церквей есть националистическая жилка, и, как следствие, они более или менее открыто благословляют войны, предпринимаемые своими странами. В этом смешении жанров совесть не смущается войной как таковой.

Верно также, что византийцы никогда не освящали границ. Для них ойкумена включала христианские страны империи. Следовательно, нашествие варваров, если оно не получило отпора, означало в их глазах утеснение Церкви и воцарение бескультурья. Я понимаю ожесточенную волю спасти Константинополь, дорогой Богу и Богородице город, бывший предметом стольких притязаний вплоть до его падения в XV веке. Но как могли святые монахи, преосвященные епископы, неисчислимые свидетели прекраснейшей в мире литургии петь в акафисте Богородице, что она есть стена царства? Как эта Церковь, которая, в совершенно библейском единении, породила единственное известное мне в этом роде равновесие между богословием креста и богословием славы, - как могла она на протяжении многих веков и в самых чистых своих раздумьях смешивать дело Христово и дело империи, а затем и всех «православных царств»? Как могла она утверждать в богослужении, что крест - это царская держава? Эту атмосферу знал и Пророк ислама. Ее освятил, а затем превозмог Коран. Во время реформы Византию знали мало и плохо, но вся восточная интеллигенция была привлечена исламом, с которым знакомилась по первоисточникам.

Видение внутреннего мира, которому открыт мир как наше призвание, может установиться в Церкви лишь тогда, когда будет изгнан бес войны. Но как люди, движимые чистыми и благочестивыми намерениями, инквизиторы, могли зажечь столько костров? Как нацисты, вдохновленные представлением о новом и совершенном человеке, могли носить на поясах слова Исайи: «Gottmituns» (С нами Бог)? В этом одна из драм нашего исторического бытия. Ни один из этих вопросов не будет решен, ни шагу не будет сделано по пути мира, пока не пошатнутся библейские основы насилия. Заблуждение, на наш взгляд, не в истории, оно в богословии. Насилие узаконено, оно питается верой в то, что библейский Бог вел Израиль от победы к победе и подчинил ему все народы. Если православное христианство действительно верит в это, то нет никакого смысла подвергать сомнению богословие защитной войны у византийцев или крестоносцев.

Что говорит об этом Библия? Ветхий Завет приписывает Богу «руку великую», которую Он «явил перед Египтянами» (Исх. 14, 31). Господь поражает «всякого первенца в земле Египетской, от человека до скота» (Исх. 12, 12). Господь же, сражаясь за Свой народ, вводит его в землю Ханаанскую, прогоняя оттуда «Хананеев и Хеттеев» и иные народы (Нав. 3, 10). Господь предает захватчикам Иерихон и его царя, внушая их вождю следующее проклятие: «Проклят пред Господом тот, кто восставит и построит город сей Иерихон; на первенце своем он положит основание его и на младенце своем поставит врата его» (Нав. 6, 25). О городе Гай Иисус Навин говорит: «Когда возьмете город, зажгите город огнем по слову Господа» (Нав. 8, 8).

В этом завоевании, предводительствуемом Богом, мы совершенно ясно видим разрушение и резню. Псалмы воспевают эти великие деяния. Давид говорит о врагах своего народа: «Как огнь сжигает лес, и как пламя опаляет горы, так погони их бурею Твоею и вихрем Твоим приведи их в смятение» (Пс. 82,15-16). Согласно этому представлению, Сам Бог служит Израилю, устанавливающему гегемонию над чужой землей. Не Израиль воспринимает Божию мысль, но Сам Господь перенимает у него чисто человеческую жажду завоеваний и господства в союзе семитских племен.

Это совершенно чуждо вселюбящей природе Того, Кто есть Бог всех народов и Кто господствует над историей во всем ее течении. Если этот Бог действительно есть Бог Иисуса Христа - Тот, Чье имя, Чье присутствие, Чья истина - все любовь, - Он не поддерживал бы бойню, совершаемую Иисусом Навином.

Этому кровавому Богу противостоит образ Бога милосердного, Чей глас раздается из уст великих пророков, в частности, Иеремии, Осии, в Песне Песней. Евангельские интонации звучат и в тексте о браке между Господом и Его народом, и в песнях Исайи о Страждущем Рабе. Видя несомненную противоположность этих двух ликов Господа, Маркион в середине II века решил, что война, осуждение и кары, описанные в Библии, не могут быть делами благого Бога, Отца Иисуса Христа, что все это дела низшего божества, которое и есть подлинный бог евреев. Было очевидно, что Церковь, дабы спасти единство Писания, должна отвергнуть Маркионов дуализм. Византийская иконопись так проникнута идеей единства между Иеговой и Иисусом, что на нимбе, окружающем главу Христову, пишет слово О On - Сущий. Это имя, которым Семьдесят толковников перевели имя Господне, открытое Моисею в Богоявлении Неопалимой Купины.

Святоотеческая экзегеза Ветхого Завета в основе своей типологична. Отцы Церкви приняли такой подход, потому что Христос - единственный образ Божий. Многое в Библии они рассматривали как образы (типы) Христа или Креста. Так, Климент Римский, комментируя рассказ о блуднице Раав и лазутчиках, говорит, что багряная нить, спущенная блудницей из окна, есть образ пролитой крови Господней. Предание единодушно видит в воздетых руках крест. Византийская иконопись, чтение на всенощных отражают эту экзегезу. В чем же истинный смысл Откровения? Если верно, что Ветхий Завет есть, некоторым образом, икона Нового, то и Новый также есть образ, тип или прототип Ветхого, точно также, как св. Василий Великий смотрел на евхаристические хлеб и вино перед эпиклезисом как на образ плоти и крови Господних. Вот почему я приложил бы к реалиям Нового Завета скорее слово «типы», так как Евангелие уже открывает эсхатон.

Следовательно, типологическая экзегеза Отцов, принятая и литургией, тоже может скрывать исторический смысл Писания. Поэтому, в дополнение к ней, я предлагаю прочтение, которое можно назвать кенотическим. Это выражение происходит из Послания к Филлипийцам, где говорится о самоуничижении Слова - от Бога до человека, от человека до раба, от раба до мертвого тела на кресте. В этом кенозисе - добровольном уничижении - Христос не перестает быть Богом, божественность его природы не исчезает, просто она не проявляет себя. Она становится тайной, и божественное знание в Воплощенном Слове действенно лишь вместе с возрастанием в Нем человеческого начала. Синергия двух природ вдохновляет также Писание, которое есть Тело Христово.

По снисходительности Божией, а также в соответствии с уровнем культуры эпохи, менталитет которой был замутнен, Слово и истина скрываются порою глубоко под словами, под плотяным покровом Писания. Здесь вступает в действие то, что Запад именует личностью или субъективностью священного автора. Православные не признают этой субъективности. С их точки зрения, Иисус Навин есть прообраз Иисуса из Назарета. Он завоевывает не Ханаан, а мир, пораженный грехом, и не предает никого смерти, но принимает смерть на Себя. Все Божеское в Писании обретает человеческую форму а все человеческое носит в себе образ Божий.

В свете этого объяснения я отказываюсь приписывать войны, которые вел Израиль, воле Божией. Могущество Израиля не могло подготовить явление могущества Божия на Кресте. Иначе мы попадаем в плен морали средств, делая смерть орудием жизни и падение народов условием веры, подъема и процветания одного народа, будь то даже народ Божий. Ведь только Крест стал местом победы Божией и источником веры. Все то в Писании, что не согласно с тайной любви, скрывает Слово. По-настоящему звучит Слово лишь в любви, потому что только любовь есть Богоявление.

Ни условиями эпохи, ни идеей постепенного Откровения невозможно оправдать в глазах разгромленных народов ужасы войны, которую вел Иегова. Понятие постепенного Откровения ни в коем случае не может означать что-либо иное, кроме духовного созревания, внутреннего очищения, необходимых для восприятия Божественной красоты. От Бога Исхода, Бога Иисуса Навина, если понимать его как воина, нет никакого перехода к Богу Иисуса Христа. Чудовищный образ не может стать прекрасным.

Мне кажется, что идея о прогрессе в Откровении выросла из гегелевской диалектики. В еврейской мысли нет и следа подобной эволюции. Я не верю в то, что Библия в самом деле есть история спасения. Бог открывает Себя во времени, но Он не создается временем. История не есть создательница мысли Божией. Она представляет собой лишь рамку для Откровения, а затем Воплощения Слова. В ней вера становится доступной разумению. Но она никоим образом не может формулировать веру. Если история есть начало чисто человеческое, то начало Божеское входит в нее, не смешиваясь с ней. Поэтому Писание есть не излияние божественности во время, но тождество явлений Бога на протяжении времени. Единственное различие между Богоявлениями в том, что они не облачены в одинаковое великолепие, но, в силу педагогики или домостроительства любви Божией, в различной мере скрывают себя.

Если все действительно свершилось на Кресте, то окончательная истина Божия есть истина любви. Христос живет в Писании, которое диалектически скрывает и являет Его. Если Он - единственный носитель Откровения, то Он же, в Своей жизни и смерти, есть единственный толкователь Писания, единственная его система отсчета.

Вот почему страдания Ханаана и завоеванных народов -не от Бога. Напротив, Он всегда был на их стороне и никогда не поддерживал войска, поправшие Его имя. Когда Иисус Навин вел евреев в бой, Тот, Кто будет позже носить то же имя, был на стороне жертв, так же как Он был на стороне Исаака, когда Бог потребовал от Авраама принести сына в жертву. Господь открывается не в Своей грозной длани, но именно в слабости тех, кого раздавили войска Бога Саваофа. Под этим именем Израиль разумел собственную державу. Израиль был народом Божиим, но не Телом Господним. Реальность Тела Господня не могла открыться прежде внутри-троического кенозиса, без того самоуничижения, которое из любви совершил Иисус. Нужно было, чтобы в страдании Господь достиг совершенства Своей человеческой природы, чтобы было познано совершенство, чтобы открылась Его истинная природа. Это снисхождение Божие передается нам через таких «миротворцев», как слепцы, калеки и все обездоленные земли. Они - по преимуществу - суть носители дара Божия - непротивления злу.

Только исходя из этой слабости Божией можно понять учение Иисуса и Предания - бывшее до Августина единодушным: о непротивлении злу. Великий соблазнитель, видя кажущееся бессилие Иисуса на кресте, предлагает Ему сойти с креста. Величайшее искушение - верить в то, что мир можно изменить без Бога, что Богу можно навязать человеческие орудия, что в то мгновение, когда Господь вселенной оставляет мир, возвещая тем самым Свою смерть, человек занимает освободившееся место, чтобы возвести на царство справедливость.

Революция и контрреволюция - а обе суть явления Прометеева порядка - исходят из отсутствия Бога как Спасителя. Бердяев был прав, утверждая, что всякая революция есть мерзость; потому что она исходит из иллюзии, согласно которой, изгоняя людей и становясь на их место, утверждая иные принципы правления, она устанавливает справедливость.

Нужно, чтобы изменилось соотношение сил, чтобы вступили в действие новые социальные слои, новая динамика - тогда только творческое дыхание воодушевит бедных и заброшенных людей. Насилие объявляет себя единственным достойным ответом на невидимое насилие, осуществляемое угнетательскими и несправедливыми социальными системами. Существуют тиранические разрушительные общества, основанные на мятеже. Существуют структуры насилия, создающие обстановку, в которой исчезает человечность. Немалая часть человечества доведена до такого отчаяния, что насилия кажется ей единственным выходом. Те, кто, по причине цвета своей кожи, религиозной принадлежности, идеологической нейтральности не имеют права участвовать во власти или осуществлять общественные функции; те, кто лишен избирательного права, права на образование, на питание, на лекарства, на больничный уход, терпят несправедливость, которая сама по себе есть худшее из насилий.

Гражданская война, которая усложняется и возобновляется до бесконечности, идет по роковому кругу и кончается только голодом, показывает всю нелепость насилия.

На какой-то стадии социальной напряженности протест против несправедливости утрачивает смысл. Война, ставшая порядком общественной жизни, уже не позволяет задавать вопрос св. Фомы о бунте против тирана. Здесь налицо та спираль насилия, которую описал о. Элдер Камара как диалектику «несправедливость - бунт - подавление».

Когда все правительства, попав в неконтролируемую, совершенно иррациональную ситуацию, кажется, обречены на бессилие, мы выходим из той области, где применимо простое право. В этих условиях насилие - уже даже не средство. Когда ненависть, подозрительность, коррупция, фанатизм, гнет достигают пароксизма, вопрос выбора между политическим или иным решением становится излишним. Всякая политическая позиция диктуется расчетом, а на известном уровне общественной дезинтеграции всякая политика - политиканство.

Истинная политика мыслима, только если она исходит из внутренней речи. Если в этой внутренней речи мы благоволим к другому, то уже ставим себя по ту сторону средств. Я должен освободиться от замкнутого понятия группы и от привязанности к ней, чтобы обрести способность воспринять чужое лицо, в свете которого я смогу воспринять свое и по-настоящему войти в мир личности. В перспективе, направленной к концу, когда мы уже провидим общение любви, общество перестает быть просто эмпирической действительностью, которая вырастает из мира права и организации экономики. Подходить к вещам с точки зрения действенности - значит скромно пытаться навести в обществе порядок по удобным и временным формулам. Может быть, нам и невозможно ставить себе другую цель, особенно в третьем мире, где все так неустойчиво.

Однако политика не может находить оправдание внутри себя самой. Если человек - цель, то общество людей - не статистическая реальность, а общение личностей, которое, в конечном счете, мыслимо только тогда, когда все вместе обожены в Евхаристии.

Politeia vipoliteuma осуществляются лишь в эсхатологическом сообществе, которое полагает конец нынешнему статусу племен, народов и языков. Если смотреть на вещи духовно, границы между человеческими сообществами стремятся к исчезновению. При этом наше поведение не может быть продиктовано исключительно так называемой реальной политикой и в то же время определяться поиском Царства. Если Царство Божие представляется отраженным в царстве кесаря, это оттого, что гражданского общества в чистом виде не бывает. Такое общество должно быть, его требует евхарстическое общение, которое обнимает и одушевляет его, по слову Оригена: «Церковь есть космос космоса», - в том смысле, что сама Церковь - духовная вселенная, которая содержит в себе вселенную историческую, так же, как порядок делает справедливым и органическим то, чему недоставало лишь организации.

Отрицание войны было в первоначальной Церкви единодушным: доавгустиновское христианство отвергало применение насилия. Это единодушие ясно показывает, что антивоенная позиция согласна с учением и Преданием Церкви. Может показаться, что законность, как она понималась в империи, идущее от апостола Павла присоединение крах готапа (римскому миру) означает приятие воинства и войны. В действительности, после крещения Павлом Кор-нилия и тюремщика в Филлипах, вплоть до 170 г. нигде не упоминается о воинах-христианах. Неучастие христиан в защите Иерусалима в 70 г. и их бегство в Пеллу показывают, что они вовсе не были заинтересованы в судьбе этого города. Язычник Цельс около 178 г. увещевает христиан всеми силами помогать императору поддерживать справедливость, сражаться за нее и служить в армии. Он аргументирует это тем, что если император останется одиноким в своих усилиях, то обществу грозит беда: власть может попасть в руки беззаконников и варваров18. Из писаний Тертуллиана мы знаем, что в римской армии было значительное число воинов-христиан. Однако тот же Тертуллиан пишет, что, разоружив Петра, Господь разоружил всякого воина. Никакая одежда, говорит Тертуллиан, не законна, если незаконно то, к чему она обязывает [19]. В «Завещании Господа нашего Иисуса Христа» написано: «Пусть те, кто хочет креститься в Господа, воздержатся от воинской службы и от всякой общественной должности. Иначе их нельзя принимать».

Ориген, который, как и Тертуллиан, опирался на запрет Господень Петру убивать воина, говорит, что христиане не могут защищаться против своих врагов, не могут поражать человека, что они не должны более поднимать меч против какого-либо народа и обучаться военному делу. На аргумент Цельса он отвечает утверждением, что варвары, если их наставить Евангелию, подчинятся закону и нравы их смягчатся; тогда будут упразднены все языческие культы и воцарится христианство, ибо Слово тогда овладеет всеми душами.

Тот же тон мы находим у апостолов. Афинагор говорит об убийстве мириадов людей, об опустошении городов, о поджоге жителями своих домов, об истреблении целых народностей. Он утверждает, что никакое страдание в этой жизни не искупит таких грехов. Христиане, говорит он, не могут не страдать, видя, как человека предают смерти, даже за правое дело. Согласно Клименту Александрийскому, кто боится Бога, тот против войны.

Я цитирую эти тексты затем, чтобы показать, что первые христиане не только испытывали ужас перед войной и не считали ее законной, но и верили, что могут ее преодолеть, духовно победить. Такой позиции, утопична она или нет, нужно держаться просто потому, что в ней основание свидетельства, которое огнем Духа противостоит смерти. Смерть может приобрести такой размах, поселившись в плоти, в камне, в деревьях, в сознании человека, что всякий выбор лишится смысла, и единственным конкретно мыслимым выходом будет казаться убийство возможно большего числа людей из противного лагеря. А торжество такой политики провозглашает и обеспечивает после более или менее краткого перерыва возобновление вражды.

Когда на такую политику ни у кого нет управы, люди не просто преступают пределы своей идеологии, но делают ее ложной, отчуждая от изначальной и естественной ее цели -поддержания бытия. Когда воля к смерти становится наслаждением и правители государств ведут себя как вооруженные дети, о непротивлении уже нет помина. Учение о непротивлении должно быть действенным, его следует проповедовать как политическую теорию.

После двух последних мировых войн цивилизованное человечество поставило перед собой задачу: путем работы международных организаций противостоять агрессии и предотвращать конфликты. Кажется, некоторые страны, особенно в Западной Европе, благодаря более или менее тесному сотрудничеству, ушли от опасности вражды между собой в обозримом будущем. Если соседние страны достигнут высокого экономического и культурного развития, они обнаружат, что распри, приводившие их к противостоянию, значительно ослабели. Таков процесс гуманизации сообществ. Значит ли это, что всеобщее обогащение решает проблему войны? Ведь где богатство, там и власть, а всякая власть противоречит другой власти. Может быть, ключ к проблеме - в создании империи? Но возможна ли такая империя, которая гарантировала бы справедливость для всех народов, рас и религий?

Справедливость и мир неразделимы. Несправедливость ведет за собой отчаяние и раздражение, мятеж и стремление к разрушению. Она обличает волю к власти, которой движимы тиран и оккупант, и свойственную этой воле дискриминацию. Воля к власти порождает ложь, прикрывается ею в правовом государстве и утверждает как норму тот самый процесс «несправедливость - бунт - подавление». Ненависть, недоверие, фанатизм, расизм, угнетение - всем этим отмечен конец общественного диалога.

Всякая политика власти становится политиканством и исключает свидетельство. Если свободная или, по крайней мере, терпимая жизнь мне запрещена, значит, мне отказано в моем внутреннем бытии. Я могу свидетельствовать против этого творческим молчанием или мученичеством. Пусть я уничтожен общественно, но меня знает Бог и питает надежда на Царство. Общение святых осуществимо даже во время войны и гонений.

Мученик пребывает в мире с Богом вне политического тела. Никакая сила не может раздавить его, потому что он созерцает свет от лика Того, о Ком написано: «Не воспрекословит, не возопиет, и никто не услышит на улицах голоса Его; трости надломленной не преломит и льна курящегося не угасит» (Мф. 12,19-20).

Царство мира уготовано приходом Того, Кого литургия именует «Князем мира» (Ис. 9,6). А Павел говорит о Нем еще проникновеннее, еще интимнее: «Он есть мир наш» (Еф. 2,14). И далее, о том, что Он «убил вражду» (Еф. 2, 16). Здесь мы за пределами области юриспруденции, вне рамок Организации Объединенных Наций. Историческая же действительность, напротив, управляется либо силой, либо правом, и обе эти области чужды логике святости. Закон принуждает и употребляет силу. Мир, понимаемый как отсутствие войны, может быть частью политического мышления и политической этики, так как они отражают гуманистическую культуру. Политический человек стремится к такому политическому миру. Он будет осуществлять его здесь и теперь. Но он мыслит достаточно реалистически, чтобы понимать, что всеобщее разоружение немыслимо, а военная промышленность необходима в структуре великих держав.

Нет необходимости останавливаться на том, каким источником и коллективного, и индивидуального зла бывает страх. До самого конца истории люди будут порабощены этим страхом смерти. Насилие - неотъемлемая часть дела смерти. Ненасилие, понимаемое как простое неприменение силы, еще не есть победа над насилием. Ненасилие как смелость и преодоление себя - это уже не политическая позиция, но свидетельство.

Если, в существе их поведения, для святого и политика нет общей меры, тем не менее святой молится о том, чтобы мир, политический мир, установился на земле. Мир - нормальная среда, в которой развивается человек, мир - знак его победы над собственными вожделениями. И в том, что люди считают себя обязанными искать мирных разрешений конфликтов, заключается значительный нравственный прогресс.

Но желание сохранить мир любой ценой часто бывает признаком трусости. Человек не становится лучше от самого по себе факта переговоров о мире. Мир становится нравственной ценностью лишь постольку, поскольку он выражает истинное примирение меж двумя враждовавшими прежде странами. Здесь мы приближаемся к тому, что византийская литургия называет «свышним миром», то есть миром, пришедшим свыше. Призвав такой мир, литургия говорит далее

«о мире всего мира». Из этого текста явствует, что во вселенной может воцариться глубокий мир лишь тогда, когда она обратится.

Мир как призыв Божий и как действительность, которая осуществится в Царстве, есть та Божественная среда, куда зовет нас Господь вопреки порочности земного существования. Такой взгляд требует он нас постоянных усилий, направленных против войны между людьми. Чтобы осуществить его как знак грядущего Царства, не думая об эффективности, а уповая на спасение, необходима евангельская кротость.

Когда страна обращается в пыль и люди ощущают себя зверьми, травимыми день и ночь, постоянно озабоченными тем, как выжить, единственным прибежищем человека становится Господь. Бытие, как бы невольно, переносится в план Царства, которое становится единственной почвой, не уходящей из-под ног. Вера тогда есть не только обличение вещей невидимых. Она тогда та «вещь», которую приобретают, чтобы избежать пули вольного стрелка. Та «вещь», которой вольный стрелок хочет спастись от осаждающих его знакомых лиц убитых им людей. Вот что говорит Максим Исповедник: «Если нерушимая мощь Царства дана смиренным и кротким, кто тогда будет настолько лишенным любви и желания божественных благ, чтобы не потянуться изо всех сил к смирению и кротости, дабы стать, насколько возможно человеку, печатью Царства Божия, неся в себе то, что по благодати дает образ, подобный образу Христа, великого Царя? [...] Душа, в которую естественно влилась святость образа Божия, волею Его преобразуется в подобие Божие. [...] Она делается осиянной обителью Святого Духа. [...] Через нее всегда таинственно рождается Христос, воплощаясь в тех, кого Он спасает; Он творит рождающую Его душу Девою-Матерью» [20].

В ежедневном и тесном соприкосновении с плачущими Евангелие везде оборачивается состраданием, простосердечием, кротостью, слезным крещением. Терпение святых позволяет понять, что немало есть таких мужчин и женщин, которые не могут представить себе, что их ждет в ближайшем или отдаленном будущем, но в их унижении раскрывается величие Бога. Царство, которое внутри нас, становится уделом тех, кто никого не судит. Они не думают о том, что прочитали когда-то раньше о поведении других. Для того, кто пережил опыт бездны, которой нет имени, остается только жертвенная смерть, мученичество. Новое творение внутри нас, и мы знаем, что оно никак не относится к истории, к человеческим свершениям.

Эта позиция не ставит под вопрос вовлеченность христианина в политику в иных ситуациях. Но она позволяет лучше понять отказ от этой вовлечености ради Царства. Этот отказ бывает серьезным при независимости ума, отсутствии враждебности к чужому, понимании всех элементов преображения, которые присутствуют в каком-либо событии. Аполитичный человек не может быть свободным; он погружен в отсутствие, в нем происходит регресс. Только исходя из силы внутреннего сияния можно отказаться от использования силы. Именно в освобождающемся сознании совершается свидетельство кротких.

Этот Иисусов путь - уже описанный в первой песни о Страждущем Рабе - отражает поведение самого Господа, когда Он явился Илии на горе Хорив. Там встреча с Богом была не такова, как на Кармиле, во время убийства Бааловых пророков: Господь сказал Илии: «выйди и стань на горе перед лицем Господним. И вот, Господь пройдет, и большой и сильный ветер, раздирающий горы и сокрушающий скалы перед Господом, но не в ветре Господь; после ветра землетрясение, но не в землетрясении Господь; после землетрясения огонь, но не в огне Господь; после огня веяние тихого ветра, и там Господь» (3 Царств, 11-13). Этот тихий ветер есть Богоявление.

Недаром изо всех добродетелей, в которые облачена святость человеческая, Господь указал Своим ученикам на одну: «Возьмите иго Мое себе и научитесь от Меня, ибо я кроток и смирен сердцем» (Мф. 11, 29). Эта добродетель, вместе с прочими, будет в нас плодом Духа (Гал. 2, 22-23).

Христианский народ, сердцем обращенный к святому Лику и видящий кенозис лика Божия, может веками, оставаясь верным абсолюту, не совершать громких дел, а просто передавать дальше сказанные ему слова, формы, в которые заключена его молитва. Неся крест Иисусов, покорствуя заповеди о любви, он будет свидетельствовать во мраке истории о вечной Пасхе.

ПРИМЕЧАНИЯ

18 Ориген.Против Цельса, VIII, 7, 3,68.

19 Тертуллиан. Об идолопоклонничестве, 19.

20 Максим Исповедник. Отец, 888В и 889ВС.