Кредит исчерпан

Сообщение о насильственной смерти священника в Екатеринбургской области, когда еще свежа в памяти трагедия сгоревшей священнической семьи в области Тверской, заставляет задуматься – а нет ли здесь какой-то тенденции? Тенденции вовсе не частного характера – ведь поначалу в сообщениях о пожаре настойчиво делался упор на то, что в деревне, где случился пожар, живут сплошь одни алкоголики, которым невыносимо поперек стал священник, что это вот такая ужасная, непостижимая уму, частная нравственная аномалия. С самого начала была ясна вся абсурдность подобной теории. Хотя бы потому, что священник физически никому не мог помешать спиваться – все-таки это не милиционер. Только разве что укорением. А если на кого-то действуют укорения, то совесть еще жива и вряд ли способна на такое спланированное убийство.

Собственно говоря, не так уж важно в принципиальном плане кто убил и зачем. Мотивы могут быть самыми причудливыми. Но -, задаем мы себе вопрос, - как поднялась рука?

Как ни странно, но самой отрадной для нас была бы версия о «сатанистах». Не нужно быть Кураевым – это излюбленная самоуспокаивающая версия среди православных в подобных случаях. Но вот убийство в Екатеренбургской области показало, что могут убить священника и просто за десяток сомнительной ценности икон…

Самое странное – ведь и раньше грабили, избивали, убивали. Но почему-то последние случаи вызвали какую-то смутную интуитивную тревогу. Такое ощущение, что нечто происходит – неуловимое и непоправимое. И вовсе не в общем нравственном состоянии общества. Вряд ли можно согласиться с утверждением: «Это показатель нашего общества, в котором даже священника могут убить.» Что значит это «даже»? Неужели убийство политика или журналиста более оправдано с точки зрения нравственности?

Безусловно, если это и показатель, то чего-то иного. Показатель, во-первых, сформированного за эти два десятилетия отношения общества к Церкви. И, в свою очередь, самоопределения самой Церкви в этом обществе.

Несмотря на долгий период борьбы с Церковью и насаждаемой к ней враждебности, эпоха «гласности» и «демократизации» началась с огромного кредита доверия к Церкви. Общество (конечно, далеко не все) ожидало от Церкви качественно нового слова и действия. Этому не смогли помешать никакие «разоблачения» в «сотрудничестве» или мелких корыстных прегрешениях иерархии. Но беда в том, что этот кредит Церковь приняла не именно как кредит, который необходимо срочно «отрабатывать», а как оценку каких-то уже состоявшихся одних ей ведомых заслуг. И стала претендовать на позиции в соответствии с этими «заслугами». Позиции отнюдь не вне этого мира. Конечно, вряд ли это можно назвать «проникновением во власть», в чем ныне модно Церковь обвинять. Но претензия на особую авторитетно-поучительную роль налицо. Без всяких реальных оснований, только на основе «традиционности» и в большинстве случаев формального факта «крещенности» большинство населения страны причислили к церковной пастве. Народ в буквальном смысле призывали «записываться в православные». Записываться, а не становиться. Опьяненная «успехом», Церковь отказалась от какой-либо самокритики, самоанализа, переоценки своего исторического пути, своей роли в обществе. Фактически за основу была принята та самая дореволюционная модель, которая в свое время и привела к социальному взрыву.

Знаком возобладания именно такой модели стало неуклонное навязывание обществу пресловутого школьного курса Основ православной культуры (ОПК). Хотя это и не в прямом смысле тот самый Закон Божий дореволюционной школы, но что-то все же роднит эти два курса. Прежде всего – идеологическая закваска, желание укоренить, ментализировать в сознании определенные ценности и идеи. Те самые идеи, которые в принципе имеют ценность не сами по себе, а как следствие личной осознанной веры. Здесь же вера требуется меньше всего. Нужно лишь «усвоить материал». И, ничего не меняя в жизни, идентифицироваться в качестве «православного». Утверждается, что в результате улучшится нравственный климат в обществе. Но откуда такая уверенность? Разве уроки истории 20-го века не показывают обратного? В том числе и того, как приходится расплачиваться Церкви, когда она берет на себя функции нравственного поводыря нецерковного или малоцерковного общества. Вообще стоит вспомнить, что задача Церкви вовсе не в насаждении каких-то пусть даже самых бесспорных моральных ценностей. Мораль сама по себе может быть совсем вне Бога. Строгой бытовой моралью отличились, как известно, такие откровенно антихристианские режимы, как нацизм и коммунизм. Безбожие нисколько не помешало внедрению по виду во многом вполне христианского «морального кодекса». В этом высоко моральном обществе священники наряду с прочими людьми уничтожались тысячами. И это считалось нормой. Сейчас же, когда убийство священника воспринимается как вопиющий факт, мы говорим о нравственной деградации общества и довольно прозрачно тоскуем по более «нравственным» советским временам. Для чего? Чтобы «вопиющий факт» стал привычной практикой?

Возмущенные насилием, мы напрашиваемся на гораздо более масштабное насилие. Не потому ли, что посеянное кровью мучеников семя не взращено Церковью, и она интуитивно ищет то, что потеряла? При внешнем почитании мы внутренне не усвоили урок мученичества. Вместо него мы хотим усвоить урок ОПК, где, между прочим, главный мучитель христиан провозглашается возродителем Церкви. Такое впечатление, что мы вообще забыли, Церковью Кого мы являемся. По крайней мере, это где-то на втором или третьем плане. Но Церковь Того, Кого мы забыли, жива, чтобы с ней ни творили, в каком бы виде ее не пытались бы «организовать». Она жива и неустранима, поскольку так обещал ее Создатель. И она напоминает о себе. Напоминает и очередным мученичеством в день Его Рождества. Чтобы мы вспомнили и о Нем, и о неусвоенном мученичестве. Вспомним о том, что мы «не от мира сего», а потому не следует в нем устраиваться, занимать позиции, распространять влияние… Нужно просто быть тем, чем мы призваны быть. Сила Церкви не в распространении влияния или насаждении каких-то идей. Ее сила в том, что она дает миру возможность по частям превращаться в Церковь. И то, что стало Церковью, уже миру не принадлежит. И не ищет там ничего, и ни на что в нем не надеется.

Вся смутная тревога и определенная тенденция в определенно достигнутой нами грани. Мы у края пропасти, и если мы не определимся с направлением, если мы не избавимся от победоносного угара, не вернемся к трезвой реальности, то вот-вот наш ложный путь окажется бесповоротным. Кредит исчерпан. Все становится на свои места. Мир тоже освобождается от угара иллюзий и все более ненавидит Церковь. А от нас зависит только одно, но это очень немало – чтобы ненависть эта была именно за то, что мы Церковь, а не сборище злодеев.