Вера и власть

Современнику, особенно тому, кто недавно был так называемым советским человеком, трудно свыкнуться с мыслью о существовании Бога, приучиться к Его постоянному присутствию. Один мой добрый друг, человек хорошего советского воспитания, т.е. имеющий этические установки, близкие к ветхозаветным заповедям, касающимся отношений между людьми, но неисправимый безбожник, рассказывал однажды страшный сон. Снилось ему, что он поднят на воздух невидимой рукой, как щенок за загривок, и слышит грозный глас: "Ну что, признаёшь Бога?". Тут упал занавес, мой сновидец очнулся - и как уж был рад, что это сон, и можно продолжать коснеть в атеизме. Я посоветовал ему отслужить благодарственный молебен или, по крайней мере, поставить Богу свечку за то, что Его "по-прежнему нет". Это был выразительный пример действия Божьего принципа: не навязываться человеку. Сон остается сном, явь явью, а вера верой. А у веры есть сторона трудная, обрекающая человека на постоянный дискомфорт, притом без перспективы когда либо от него избавиться.

В самом деле, привычно и понятно, что существует некая внешняя власть, ограничивающая свободу твоих действий, чего-то от тебя требующая, а что-то тебе воспрещающая. Слово "нельзя" - одно из первых, которые узнает человек и даже домашнее животное человека, и забыть это слово живому существу во весь его век, увы, нельзя. Непосредственной властью над ребенком обладают его родители, а в какой-то мере - и вообще старшие люди, потом, над подростком, - воспитатели, учителя, пионервожатые, участковые и постовые, далее, над взрослым, - директора, председатели, заместители, комсорги-парторги-профорги… Я называю советские инстанции, на которых возрос, но могу назвать и любые другие: хоть "сержанты и старшины, генералы и адмиралы", хоть "и цари земные, и вельможи, и богатые, и тысяченачальники".

Параллельно официальной существует и первобытная, никем не узаконенная власть - иерархия, основанная на кулачном праве, на хитрости, на силе характера. Эта иерархия становиться определяющей в тех частях общества, члены которых почему-либо ущемлены в правах сравнительно со всем населением. Таковы школы, особенно закрытые, и все вообще детские коллективы, поскольку дети по своей возрастной незрелости еще не могут быть самостоятельными субъектами. В любом детском или отроческом сообществе наряду с естественной властью взрослых - родителей, педагогов - огромное значение имеет столь же естественная власть сильных над слабыми, хитрых над простоватыми. Такова армия: всем известна тирания старослужащих, да и вообще тех, кто покрепче, побойчее, понаглее, над новобранцами, да и вообще над хилыми и тихими; в солдатской среде неофициальная власть начальников практически абсолютна. Нечего и говорить о тюрьме: поражение в нравах ведет за собой совершенное бесправие тех, кто не может, и необузданный произвол, "беспредел", со стороны тех, кто может его себе позволить. Не будем делать большого различия между властью официальной и неофициальной, ибо первая исторически вырастает из второй: в первобытном человеческом стаде, как и в стаде или стае животных, в вожди, князья, в царьки выходили, во-первых, те, кто был сильнее других физически, а во-вторых, те, кто был хитрее. И в дальнейшей человеческой истории на официальном уровне всегда происходило, происходит лишь опосредование этих изначально властоносных качеств: кулачная сила преобразуется в силу армейскую, а индивидуальная хитрость Одиссея либо Иакова, воплощаясь в деньгах, наращивает сложную, громоздкую, всесильную, пока ее просто в сердцах не порвешь, паутину идеологии, пропаганды, PR (последнего понятия и не назвать правильно по-русски). Помню, в глубоко советские времена, в глуши 70-х гг., нам, тогдашним студентам филфака Киевского университета, рассказывали, в частности, о том, как должен учитель определять и воспитывать в школьных классах потенциальных лидеров. "Да на что их выращивать, этих лидеров?" - недоумевал я тогда, но сейчас могу лишь повторить сложенные, правда, по другому поводу строки любимого нашим поколением барда:

Ах, детские сны мои - какая ошибка,

В каких облаках я па-а глуп'сти витал!

У природы на устах коварная улыбка -

Видимо, чего-то я не рассчитал.

В этих строках весьма уместно слово "природа". Да, власть людей над людьми - одно из проклятий, на которые обрекала Адама его падшая природа. "Вы знаете, что князья народов господствуют над ними, и вельможи властвуют ими…" [Мр. 20,25] - говорит Иисус. То, о чём Он говорит дальше ("но у вас да не будет так"), есть уже преодоление этой падшей природы, к этому подойдем чуть позже. Пока я цитирую эти слова лишь для иллюстрации того утверждения, что человеку привычно и понятно, что над ним всегда есть высший, а над тем - еще кто-то, и вполне естественное движение мысли приводит к представлению о самой высокой инстанции, решение которой воистину окончательно и обжалованию не подлежит. Пережив детство и юность, человек может восходить по пути все большего и большего самоутверждения, однако на какую бы ступень он ни взошел, ему не возможно даже помыслить о том, чтобы прибрать к рукам эту высшую внешнюю власть, абсолют власти. Человек может утверждать себя и другим путем, т.е. отрицая власть, но даже вольнолюбивейшие в истории нашей многоликой Руси люди - запорожские казаки - воплотили свое вольнолюбие в следующей пословице: "Над казаком - лишь Бог да шапка". Но это они хорохорились, а в действительности над казаком был и сотник, и кошевой, и гетман, и, увы, польский король, а часом и свой брат казак, а временами - и шинкарь-иудей, а порою - крикунья-жинка. Все это - ступени внешней власти, над каждой нависает следующая, и все они восходят к самой высокой. И утверждая себя самого, становясь на ту или иную ступень "de l'echelle fatale" (лестницы роковой), человек не может не утверждать и всей этой лестницы в целом, и вряд ли возмутится искренне такой человек словами апостола, которые столь часто бывают камнем преткновения для того, кто ищет в Новом Завете высшей правды, а не обоснования правды мирской: "Всякая душа да будет покорна высшим властям, ибо нет власти не от Бога; существующие же власти от Бога установлены" [Рим. 13,1]. Такой искренний священнослужитель и нонконформист, как живший в начале ХХ в. архимандрит Спиридон (Кисляков), сказал однажды, что, может быть, апостол Павел не написал бы этих слов, если бы знал, как ими злоупотребят. Я, грешный мирянин, не думаю так. Как было апостолу этого не знать, если писалось Послание к Римлянам в эпоху чудовищных злоупотреблений светской властью, в эпоху, имя которой стало нарицательным для обозначения тирании как таковой? Другое дело, что звучат эти стихи ветхозаветным духом утверждения естественной правды этого мира, правды падшего естества, падшей природы. У природы ведь, хотя она и падшая (а где взять другую?), своя правда. Власть, может быть, есть просто необходимая биологическая функция общественного организма, и отрицать ее - все равно, что выступать против кровообращения или пищеварения в живом организме. Коли она в природе - стало быть, она от Бога. А вмешательство в жизнь природы добром не кончается: экология-с. Так, все революции приводят к худшему деспотизму, будучи прообразами замысла отца всех революций - сатаны, ведь его цель - вселенский переворот и торжество ада. Итак, вполне естественно было бы просто признать Бога как наивысшую власть, подобно тому как старинное философское умозрение видело в божестве причину причин и самопричину. Так смотрели на Бога писатели Ветхого Завета, так обращался к Нему многострадальный Иов, пытаясь найти управу на Бога в Боге же (Иов 9: 2-3; 14-15; 32-33), вопия к Богу на Бога.

Для того чтобы смириться перед внешней властью требуется лишь известная внутренняя зрелость и житейский опыт. Если бы мой, так сказать, богобоязненный приятель не проснулся, а продолжал существовать в царстве сна, то, наверняка, ему волей-неволей пришлось бы признать эмпирический факт. А если бы он пожил в этом царстве сна чуть дольше, то, вероятно, нашел бы, что в нем живется ничуть не хуже, чем в привычной трехмерности, где присутствие Бога не очевидно. В самом деле: есть всесильный и справедливый начальник, самый большой начальник, которому, как Он уже показал самим требованием признать Его, есть до тебя дело. Определенность - налицо, стабильность - вот она, чего еще надо? Мне кажется, древние евреи, непосредственные адресаты Десятисловия, чувствовали себя именно так. Ведь хотя, кроме основных десяти заповедей, древний Закон содержит несколько сотен запретов и предписаний, все они не касаются души человека, внутренней жизни. Можно возразить и вспомнить 10-ю заповедь: "Не желай дома ближнего твоего; не желай жены ближнего твоего, ни раба его, ни рабыни его, ни вола его, ни осла его, ничего, что у ближнего твоего" [Исх. 20,17]. Слова "не желай" как будто бы относятся уже не к действиям и не к воздержанию от действия, но к чувству. Тем более, что к душе относится следующее место из Второзакония: "И люби Господа, Бога твоего, всем сердцем твоим, и всею душою твоею, и всеми силами твоими" [Втор. 6,5]. Однако как весь контекст Ветхого Завета, так и сама грамматическая форма этих глаголов, наводит на мысль о том, что древний человек был если не проще, то уж точно целостнее нового, и "желать" означало для него делать что-то, направленное на осуществление желаемого, а "любить" - служить, благотворить, быть практически преданным божеству. Ведь согласитесь, что эти глаголы в императиве не имеют смысла: либо я люблю кого-то, либо нет, либо желаю чего-то, либо не желаю, это от меня не зависит, и сердцу не прикажешь. Вполне возможно, однако, что благие дела и благие слова, объектом которых будет другой - человек или Бог, расположат к этому другому и нашу душу, сами вызовут любовь. Не принято в православных собраниях ссылаться на отлученного Льва Толстого, но все же рискнем вспомнить текст из его "Хаджи-Мурата" - о царе: "Он сделал много зла полякам. Для объяснения этого зла ему надо было быть уверенным, что все поляки негодяи. И Николай считал их таковыми и ненавидел их в мере того зла, которое он сделал им". Критическим направлением мысли и творчества Толстого объясняется то, что здесь он придал отрицательную форму древней истине, которую, например, Аристотель высказал в форме положительной: "Сделавшие доброе дело, напротив, питают дружбу и любовь к тем, для кого это сделали, даже если те ни теперь не приносят им пользы, ни в будущем не принесут. Именно так бывает и у мастеров: в самом деле, всякий любит собственное творение больше, чем оно, оживши, полюбило бы его; и наверное, в первую очередь так бывает с поэтами, потому что они обожают собственные сочинения, словно своих детей. <....> Вместе с тем если для благодетеля связанное с его поступком прекрасно и поэтому радует его в том, в ком [сказывается], то для того, кому оказано благодеяние, в оказавшем его нет ничего прекрасного, разве только полезное, а в этом меньше удовольствия и основания для дружеской приязни. <....> Не случайно матери и любят детей сильнее, [чем отцы], ведь рождение ребенка требует от них больших усилий и они лучше [отцов] знают, что это их собственное [создание]. Такое, пожалуй, свойственно и благодетелям"[Этика, VII, 7].

Видим, как у и Аристотеля, и у Толстого, да, кажется, и в Ветхом Завете, бытие определяет сознание: действие перерастает в чувство, и, может быть, внешняя власть становится внутренней. Легко, или вернее, не легко, но просто - состоять под властью Великого Начальника, пока Тот не лезет в душу. И бесконечно трудно непрерывно стоять всем сердцем и разумением навытяжку: ведь это значит уже быть причастным вечной жизни, пребывать в раю, а куда же нам в рай с нашими немощами?

И на строгий Твой рай / Силы сердцу подай, - обращался к Богу русский поэт. Но входит строгий рай в сердце, в "слабое, родное, простейшее сердце", как называет его другой поэт, и становится тесно в сердце. Ведь под властью Великого Начальника человек пользуется автономией сам в себе, а когда Бог входит в сердце, не остается человеку никакой - по слову одной львовянки - "окремишности", никакой автономии. "И уже не я живу, а живёт во мне Христос" [Гал. 2,20]. Ну вот, а как же я? А не нужно этого "я", ведь оно малое, слабое, жалкое, грязное, грешное, смрадное, смертное. Ведь теряешь столь немногое, а обретаешь всё. И тем не менее держишься за это обреченное на потерю. Отчего? Упомянем ещё - в последний раз - Льва Толстого, о котором, как известно, было сказано: "С Богом у него очень неопределенные отношения. Но иногда они напоминают отношения двух медведей в одной берлоге". Сказано Максимом Горьким, и сказано не без восхищения: вот какой, дескать, "человечище"! Между тем сам в себе и для себя каждый человек, а не только великий писатель, равен целой вселенной, и придется ему прогнать из душевной берлоги одного из медведей, и благо ему, если сделает правильный выбор!

После выхода на такой уровень отношений - что еще может значить власть? "Нет власти не от Бога" означает теперь не то, что власть, как и всякая сила природы, сотворена Богом и потому священна. Эти слова означают теперь, что нет над человеком иной власти, кроме власти Бога, мирская же власть не то что отменяется, но она уже не власть. Кесарь получает монету с его, кесаря, изображением и надписью, и довольно с него. Душа, в которой поселился Бог, не принадлежит мирскому, римскому владыке.

Но вот римские, а там и второ-, и третьеримские владыки становятся христианскими. Власть мирская получает благословение власти церковной. Возникает византийская и поствизантийская "симфония" мирской и церковной властей: их считают едиными как тело и душу в человеке, как человеческую и Божескую природу во Христе. А тело по-прежнему подвержено болезням и тлению, а природа человеческая… падшая. Вот как смотрит на это выдающийся иерарх Антиохийской Православной Церкви Митрополит Гор Ливанских Георгий Ходр: "Каковы отношения Православной Церкви с национальным государством, с исторической жизнью православных народов? В сущности, это не имеет такого уж решающего значения, тем более, что православная вера исключает в Церкви само понятие власти. Если латинская Церковь говорит о власти, так это потому, что она подменила собою римское общество и римскую имперскую власть. Вот почему с образованием Священной Римской империи германской нации и с появлением современного национализма наблюдается двусторонняя борьба за власть. Конечно, церковное общество на Востоке - из-за империи, которая просуществовала до XV века, а позднее - из-за того, что оно находилось внутри православных царств, - не имело нужды в самоопределении по отношению к обществу мирскому. Этим объясняется и то, почему иерархия Церкви оставалась уязвимой перед политической властью. Православным представлялось также, что интерес истории Церкви заключается не столько в изучении исторического континуума, сколько в освещении смысла догматов и в постоянных проявлениях святости.

Стало быть, верно, что люди в Церкви часто бывают объектами манипуляций, ибо церковный "истеблишмент" поврежден еще со времен Константина: все происходит так, словно он не может обойтись без имперской мистики. Для православного сознания византийская империя продолжается в государствах всех времен. Покров Богородицы заменен у нас покровительством правительств. Фактически не только никто не защищает "униженных и оскорбленных" от тирании или произвола государства, но именно церковный аппарат и употребляется для создания апологии того режима, при котором он существует. Историческое Православие - жертва иллюзии, будто государство-нация - это непременное обрамление жизни Церкви. Однако всякое общество, и государство-нация в том числе, принадлежит миру насилия и соглашательства, а следовательно - оно чуждо понятию истины, оно не поверяет себя истиной".

А вот что писал в 1927 г. русский богослов проф. В.И Экземплярский: "Жизнь наша так коротка, и сами мы такие маленькие, что чуть известное явление проживет десятки или сотни лет, как мы уже готовы мыслить его непреходящим, а треск и мишурный блеск истории принимаем за выражение подлинной силы и величия. Эта наша духовная близорукость и приводила нередко к тому, что Церковь принимала на себя суд и высказывала суждения по таким вопросам жизни, которые никакого отношения к Богу и нашему спасению не имеют. Пока Церковь верна истине и такою признаёт Единого Бога и Его дела, до тех пор сама Церковь стоит среди моря житейской суеты и бури подобно несокрушимой скале. Но как только Церковь забудет о своей духовной высоте и начнет судить о мирском, как в то же мгновение сама обратится из тихой пристани в корабль, носимый и потопляемый волнами человеческой суеты и злобы".

По материалам 12 Международных Кирилло-Мефодиевских Чтений.